Леонид постоял раздумывая, затем все же перекинул ногу через борт и, повернувшись, сказал не то мальчику, не то хозяйке:
- Я вернусь к вечеру.
В кузове стояли ящики с большими, налившимися, спелыми помидорами. Они были словно подобранные, круглые, ровные и сочные. И блестели.
- И еще сюда бы мешок соли, — засмеялся Леонид и сразу же стукнул по крыше кабины, чтобы шофер отъезжал.
- Да, пожалуй. — Она улыбнулась, надвинув шляпу на глаза, и села так, точно давно привыкла сидеть рядом с этими ящиками.
Хозяйка смотрела им вслед, а мальчик стоял отвернувшись и раскачивал изгородь так, что горшки на ней прыгали.
Гуси долго не хотели уходить с дороги. Вразвалку, озираясь и гогоча, бежали перед машиной. Наконец дома и ветхий серый крест с распятием, увешанным засохшими цветами, и виноградники на склоне горы остались позади. Грузовик выехал из деревни.
Перед ними открылись новые поля. Утренняя свежесть прошла, и к полудню снова начало палить сухо и резко. Теперь повсюду возле каменоломен встречались брошенные самосвалы, которые казались белыми под этим солнцем. А рабочие сидели подальше от камней, устроившись в тени деревьев, потому что камни обжигали. Пожалуй, только трава в тенистых местах еще сохраняла прохладу. Горы светились. Воздух над ними курился. Лес на горах выглядел горячим и высохшим. В придорожной зелени и вовсе не ощущалось жизни.
А здесь, в этом прыгающем и грохочущем кузове, был ветер, знойный, но сильный, который не позволял устоять на ногах, бил в лицо, расплющивал и разбрасывал их слова, и пытался сдернуть с нее шляпу.
Леонид крикнул:
- И нас тоже сдует.
Она не услышала, наклонилась к нему:
- Что?
- Я говорю: и нас унесет. Нас, говорю, тоже. — Он засмеялся, потому что не услышал своих слов.
Показал ей руками, как надо держать шляпу. И в эту самую секунду шляпу с нее сорвало. Метнувшись за этой желтой вспорхнувшей птицей, Леонид все же схватил ее, накрыл телом, но на повороте сам покатился к ящикам.
Они смеялись оба, и теперь ветер поднял ее волосы и закрыл лицо. И Леонид увидел, что волосы у нее, оказывается, не короткие, а длинные и густые.
Она подала ему руку, чтобы он встал, а другой рукой держалась за борт.
- Но я ничего... — Она не могла откинуть волосы, и это смешило ее.
- Что? — Теперь Леонид взял ее за локоть, а плечом прижал ящики.
- Ничего не вижу. Если они свалятся, что тогда?
- Я думаю, что томатный сок.
- Я тоже.
- Что?
- Я говорю: хорошо... спасибо. — Она все же села в уголок между ящиками.
Леонид устроился рядом и весело поглядывал на дорогу.
Иногда их обгоняли автобусы, ревущие, ослепительно красные, желтые и серебристые. Эти автобусы настигали их неожиданно. Они оставляли после себя копоть и, завывая, уносясь дальше, напоминали о времени, о больших городах, раскинувшихся где-то за горами.
Возможно, уже была половина пути, когда Леонид вдруг заметил чемодан, положенный между ящиками и накрытый парусиной. Он приподнял парусину.
- Ваш?
Она кивнула.
- Да, мои вещи.
- Все?.. Почему? Вы решили уехать совсем? Значит, вам все же не понравилась эта деревня?
Она снова надела шляпу.
- Я еще не знаю. Но мне показалось, что так будет лучше. Не знаю.
- Не слышу.
- Я сказала, что еще не знаю. Может быть...
Равнина кончилась. Из белого марева на них надвигались, вырастая, сине-белые горы.
7Если бы ей сказали, что на свете есть такое место, как это, она вряд ли поверила бы, так все здесь было просто и необычно и так ей нравилось. Да это и не было что-то такое, что можно представить себе реально, а только запах, высота и простор. И еще прохлада.
Большая, обросшая деревьями гора, с вершиной, похожей на башню, виднелась из окна. Под этой башней - тонкая серая полоска дороги, на ней - крохотные, медленно карабкающиеся автомобили. Эти автомобили игрушечные, ярко окрашенные. Повсюду пятна солнца. Но сюда оно не проникало.
И сидеть на бочке, на самом краю, сохраняя равновесие, так что иногда приходилось балансировать, вытягивая ноги, ей тоже нравилось. А кроме того, ей казалось, что сегодня все - для нее. Так она сказала себе. И эта гора - для нее, и музыка, и вино, и все остальные бочки, громадные и тяжелые, и бревенчатые коричневые стены, и окошко, полное неба.
Лишь трое стариков сидели в углу, потягивая светлое, прозрачное пиво. Они пили его медленно и смакуя, как это умеют делать только старики. Потом ставили кружки и брались за свои скрипки.
- Панико, — шагнул к ней высокий, широкоплечий старик. Он держал в руке новую гуцулку. — Я купил для своей жены, но могу отдать вам. Теперь у меня не такая жена, но когда-то она тоже была такая, как русская панико.
Леонид налил вина.
- Панико - это значит девушка, — объяснил он.
- О! Это очень красиво. Мне это так нравится - «панико». Называйте меня панико! — И, взяв стакан, она протянула его старику. — А если панико просит что-нибудь, это надо выполнять?
Леонид смотрел на нее, раскачиваясь на бочке, и не мог понять, что с ней вдруг произошло, почему она вдруг здесь такая необыкновенно веселая. И веселая и как будто закрывшаяся от него, ушедшая. Он не узнавал ее.
- Ну, это смотря какая паникА. — Он налил вина себе.
- Нет. — Она взмахнула руками. — Не паникА, а паникО.
Старик закивал головой:
- ПаникО. ПаникО.
- Я панико! Значит, если панико просит, это надо выполнять? Ведь так?
И тогда старик поднял руки.
- Если такая белая панико... Оууу... Даже я, старый партизан из этих гор, из Карпат... Что скажет панико?
- Сыграйте еще что-нибудь. Специально для меня... Ну, что-нибудь ваше. Что вы когда-то играли для своей панико.
- Для моей? — Старик поднял брови, выпил вино, поставил стакан. — Тогда надо танцевать. Мы будем играть, а панико пусть танцует. Хорошо?
- Я - одна? — Она вытянула ноги, чтобы соскользнуть с бочки. — Нет, мы будем танцевать вдвоем.
- С ним? — Старик повернулся к Леониду. — О! Тогда война. Бомба. Америка.
- Нет, только с вами, — и по-мальчишески ловко соскочив с бочки, она встала возле старика. — Мы с вами. Только с вами.
Взмахнув гуцулкой, старик задрал голову.
- Панико знает, что я еще не старый. Она правильно это знает, — и гуцулка полетела в угол.
Все громко рассмеялись.
Вздрогнули смычки, пол пошатнулся, все зазвенело, задвигалось, ожило, и они закружились, притопывая ногами, выбрасывая руки и то обнимаясь, то расходясь. Леонид смотрел на них, крепко обхватив бочку ногами, стараясь сосредоточиться и осознать, что значит весь этот день, который вот-вот оборвется.
Старик не уставал, и они все кружились, смеялись и дурачились, подзадоривая друг друга, а смычки ходили быстрей и быстрей.
- Ну еще, панико! Ай да панико!
И она не уступала старику, вся гибкая и сильная и теперь совсем непохожая на резкого угловатого подростка. Легкое светлое платье облегало ее всю и делало совсем тонкой. И казалось, этот танец ей ничего не стоит, такая она была невесомая. И эта музыка, то грустная и тягучая, то вдруг по-цыгански задорная, бесшабашная, казалось, рождалась от нее самой, от ее движений. Замирала она - и начинала тосковать, грустить и плакать музыка, но вот ее ноги, ее тело наливались радостью - и музыка тут же подхватывала эту радость и зажигала всех. И еще круг вокруг старика, и еще круг... И этому не было конца - ее легкости и фантазии. Но потом, когда скрипки остановились и она взобралась на свою бочку, слишком высокую для нее, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, Леонид увидел, что у нее дрожат руки. Она смотрела на него, улыбаясь.
- Я была похожа на панико, на настоящую?
Леонид кивнул.
- Да, панико, конечно. Поэтому мы возьмем еще бутылку вина. Хорошо? Вот такого же.
Он и в самом деле не понимал, что с ней происходит.
А скрипки снова начали петь, но теперь уже тише.
Отдышавшись, она поправила волосы, села удобнее, подвинула на середину стола свой пустой стакан. И когда Леонид налил ей, подняла стакан.
- За что?
И, наклонившись вперед, чуть прищурившись, смотрела на него, ожидая. Леонид молчал. Пахло дубовым лесом, вином, рекой, и, казалось, пахло снегом с далекой вершины. И только сейчас он увидел, какая она на самом деле красивая. Плечи совсем не угловатые, а хрупкие, линии мягкие, глаза большие, серые и глубокие. Он прежде не замечал, что они серые и такие ясные. И она словно спрашивала его о чем-то важном, ее глаза спрашивали. И, глядя в ее глаза, он всем телом почувствовал, что эта гостиница очень высоко, что внизу бездонная отвесная круча, и здесь воздух, который пьянит, и что он не имеет права больше ждать, и что ему надо что-то решить раз навсегда, на всю жизнь. Ему показалось невероятным и неправдоподобным, что у нее такие глаза и такие губы. Он где-то видел их, всегда знал, что они есть. Он взглянул на гору и тоже поднял стакан.
- За встречу, панико!
В окно долетал шум реки, раскатистый, чистый, как это вино, от которого все внутри разгоралось и наливалось светом. Но самой реки отсюда не было видно. Она бежала внизу, за кустами, холодная, быстрая Тисса.
